ЧЕЛОВЕК И РЕВОЛЮЦИЯ В РОМАНЕ Б. Л. ПАСТЕРНАКА
«ДОКТОР ЖИВАГО»
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске
Что случится на моем веку.
Б. Пастернак
Борис Пастернак — величайший русский писатель и поэт
XX века. Двадцать третьего октября 1958 года ему была присужде-
на Нобелевская премия по литературе «За выдающиеся достиже-
ния в современной лирической поэзии и на традиционном поприще
великой русской прозы».
Роман «Доктор Живаго» занимает, пожалуй, центральное место
в творчестве Бориса Леонидовича. Этому произведению Пастернак
посвятил свои лучшие годы литературной жизни и действительно
создал шедевр, равного которому нет.
Этот роман — лучшая, гениальнейшая и незабвенная страница
русской и мировой литературы. Да, по гениальности и мастерству
написания с этим романом мало какие произведения могут сравни-
ться.
Во-первых, роман многогранен: в нем поставлено огромное ко-
личество проблем: человек и совесть, человек и человек, человек и
любовь, человек и власть, вечное и мимолетное, человек и револю-
ция, революция и любовь, интеллигенция и революция, и это еще
не все. Но я бы хотел остановиться на проблеме взаимоотношения
интеллигенции и революции.
Во-вторых, это произведение потрясает своим художественным
своеобразием; а между тем «Доктор Живаго» даже не роман. Перед
нами род автобиографии, в которой удивительным образом отсутст-
вуют внешние факты, совпадающие с реальной жизнью автора. Па-
стернак пишет о самом себе, но пишет как о постороннем человеке,
он придумывает себе судьбу, в которой можно было бы наиболее
полно раскрыть перед читателем свою внутреннюю жизнь.
Как уже было сказано выше, я бы хотел остановиться на проб-
леме интеллигенции и революции, ибо, как мне кажется, именно в
ней наиболее полно раскрываются интереснейшие моменты рома-
на.
В романе главная действующая сила — стихия революции. Сам
же главный герой никак не влияет и не пытается влиять на нее, не
вмешивается в ход событий.
«Какая великая хирургия! Взять и разом артистически выре-
зать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор веко-
вой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшарки-
вались перед ней и приседали».
В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то на-
25
ционально близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной
светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толсто-
го... Главное, это гениально! Если бы перед кем-нибудь поставили
задачу создать новый мир, начать новое летосчисление, он бы обя-
зательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствую-
щее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века,
прежде чем он приступил к постройке новых, ему нужно было бы
круглое число, красная строка, неисписанная страница.
«А тут нате, пожалуйста. Это небывалое, это чудо истории, это
откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины,
без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни,
в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениа-
льнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое».
Эти слова в романе едва ли не самые важные для понимания
Пастернаком революции. Во-первых, они принадлежат Живаго, им
произносятся, а следовательно, выражают мысль самого Пастерна-
ка. Во-вторых, они прямо посвящены только что совершившимся и
еще не вполне закончившимся событиям Октябрьской революции.
И в-третьих, объясняют отношения передовой интеллигенции и ре-
волюции: «...откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся
обыденщины...»
Революция — это и есть откровение («ахнутое», данное», и она,
как и всякая данность, не подлежит обычной оценке, оценке с точ-
ки зрения сиюминутных человеческих интересов. Революции нель-
зя избежать, в ее события нельзя вмешаться. То есть вмешаться
можно, но нельзя поворотить. Неизбежность их, неотвратимость
делает каждого человека, вовлеченного в их водоворот, как бы без-
вольным. И в этом случае откровенно безвольный человек, однако
обладающий умом и сложно развитым чувством, — лучший герой
романа! Он видит, он воспринимает, он даже участвует в революци-
онных событиях, но участвует только как песчинка, захваченная
бурей, вихрем, метелью. Примечательно, что у Пастернака, как и у
Блока в «Двенадцати», основным образом — символом революци-
онной стихии — является метель. Не просто ветер и вихрь, а имен-
но метель с ее бесчисленными снежинками и пронизывающим хо-
лодом как бы из межзвездного пространства.
Нейтральность Юрия Живаго в Гражданской войне деклариро-
вана его профессией: он военврач, то есть лицо официально нейтра-
льное по всем международным конвенциям.
Прямая противоположность Живаго — жестокий Антипов-Стре-
льников, активно вмешивающийся в революцию на стороне крас-
ных. Стрельников — воплощение воли, воплощение стремления ак-
тивно действовать. Его бронепоезд движется со всей доступной ему
скоростью, беспощадно подавляя всякое сопротивление революции.
Но и он также бессилен ускорить или замедлить торжество собы-
тий. В этом смысле Стрельников безволен так же, как и Живаго.
Однако Живаго и Стрельников не только противопоставлены, но и
сопоставлены, они, как говорится в романе, «в книге рока на одной
строке».
Что такое Россия для Живаго? Это весь окружающий его мир.
Россия тоже создана из противоречий, полна двойственности. Жи-
26
ваго воспринимает ее с любовью, которая вызывает в нем высшее
страдание. В одиночестве Живаго оказывается в Юрятине. И вот
его чрезвычайно важные размышления-чувства: «...весенний вечер
на дворе. Воздух весь размечен звуками. Голоса-играющих детей
разбросаны в местах разной дальности как бы в знак того, что про-
странство насквозь живое. И эта даль —• Россия, его несравненная,
за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица,
упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величествен-
ными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предви-
деть! О, как сладко существовать! Как сладко жить на свете и лю-
бить жизнь! О, как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, са-
мому существованию, сказать это им самим в лицо! То ли это слова
Пастернака, то ли Живаго, но они слиты с образом последнего и
как бы подводят итог всем его блужданиям между двумя лагерями.
Итог этих блужданий и заблуждений (вольных и невольных) — лю-
бовь к России, любовь к жизни, очистительное сознание неизбеж-
ности совершающегося.
Вдумывается ли Пастернак в смысл исторических событий, ко-
торым он является свидетелем и описателем в романе? Что они
означают, чем вызваны? Безусловно. И в то же время он восприни-
мает их как нечто независимое от воли человека, подобно явлени-
ям природы. Чувствует, слышит, но не осмысливает, логически не
хочет осмыслить, они для него как природная данность. Ведь ни-
кто и никогда не стремился этически оценить явления природы —
дождь, грозу, метель, весенний лес, — никто и никогда не стремил-
ся повернуть по-своему эти явления, личными усилиями отвратить
их от нас. Во всяком случае, без участия воли и техники мы не мо-
жем вмешиваться в дела природы, как не можем просто стать на
сторону некой «контрприроды».
В этом отношении очень важно следующее рассуждение о созна-
нии: «...Что такое сознание? Рассмотрим. Сознательно желать
уснуть — верная бессонница, сознательная попытка вчувствоваться
в работу собственного пищеварения — верное расстройство его ин-
нервации. Сознание — яд, средство самоотравления для субъекта,
применяющего его на самом себе. Сознание — свет, бьющий нару-
жу, сознание освещает перед нами дорогу, чтобы не споткнуться.
Сознание — это зажженные фары впереди идущего паровоза. Обра-
тите его светом внутрь, и случится катастрофа!»
В другом месте Пастернак устами Лары высказывает свою не-
любовь к голым объяснениям: «Я не люблю сочинений, посвящен-
ных целиком философии. По-моему, философия должна быть ску-
пою приправою к искусству и жизни. Заниматься ею одною так же
странно, как есть один хрен».
Пастернак строго следует этому правилу: в своем романе он не
объясняет, а только показывает, и объяснения событий в устах
Живаго — Пастернака действительно только «приправа». В целом
же Пастернак принимает жизнь и историю такими, какие они есть.
В этом отношении очень важно рассуждение Живаго — Пастер-
нака об истории: «За этим плачем по Ларе он также домарывал до
конца свою мазню разных времен о всякой всячине, о природе, об
обиходном. Как всегда с ним бывало и прежде, множество мыслей
27
о жизни личной и жизни общества налетало на него за этой рабо-
той одновременно и попутно.
Он снова думал, что историю, то, что называется ходом исто-
рии, он представляет себе совсем не так, как принято, ему она ри-
суется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом
оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как волоски на
старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается,
подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно
заблудиться, спрятаться. Это превращение достигается движением,
по стремительности превосходящим движение животных, потому
что животное не растет так быстро, как растение, и которого ни-
когда нельзя подсмотреть. Лес не передвигается, мы не можем его
накрыть, подстеречь за переменою мест. Мы всегда застаем его в
неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно
растущую, вечно меняющуюся, неуследимого в своих превращени-
ях жизнь общества — историю.
Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль за-
чинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал
именно то же самое, но не договорил этого со всею ясностью. Исто-
рии никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как растет
трава. Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические
возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди
действительные односторонние фанатики, гении самоорганизова-
ния. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый поря-
док. Перевороты длятся недели, много — годы, а потом десятиле-
тиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к пе-
ревороту, как святыне».
Перед нами философия истории, помогающая не только осмыс-
лить события, но и построить живую ткань романа: романа-эпопеи,
романа — лирического стихотворения, показывающего все, что
происходит вокруг, через призму высокой интеллектуальности.
Да, бесспорно, «Доктор Живаго» — величайшее произведение.
Недаром оно признано шедевром мировой литературы.